Русский язык, наряду со здоровьем и погодой, относится к числу самых обсуждаемых тем. И есть что обсудить: язык меняется в том же темпе, что и окружающий мир. Большинство негодует по поводу происходящих перемен, призывает, в том числе и государство, всячески защитить наш язык, однако немало и тех, кто не видит ничего страшного. Разобраться в происходящем и понять резоны сталкивающихся точек зрения мы попросили известного лингвиста, доктора филологических наук, директора Института лингвистики РГГУ Максима Кронгауза.
- Максим Анисимович, я столкнулся с тем, что в среде ваших коллег-лингвистов далеко не все одобрительно восприняли вашу книгу «Русский язык на грани нервного срыва». Более того, я услышал следующее: ничего страшного с языком не происходит, а нервный срыв, наверное, у самого Кронгауза. Хочу попросить вас артикулировать свою позицию.
- В книге идет речь как о проблемах языка, так и о нашем отношении к тому, что происходит в языке. С языком что-то происходит, вопрос заключается в том, как происходящее оценивать. Профессиональная оценка состоит в том, что никаких серьезных бед русскому языку не грозит. Язык меняется, может быть, он меняется быстро и серьезно, но эти изменения не угрожают его существованию. Однако если мы посмотрим на перемены в нашем языке не с точки зрения профессионала, а с точки зрения простого носителя языка, который говорит правильно и владеет нормами, то будем вынуждены признать, что происходит нечто неприятное. Мы чутко, а порой и резко реагируем на неправильности в языке, иногда это просто мешает общению. Кто-нибудь скажет «ихний» или «звОнит», и общение приобретает другой оборот. На этом уровне произошли гораздо более серьезные изменения. Это раздражает, возмущает, многие требуют защитить язык, в любом случае это нормальная реакция человека, ощущающего потерю своего языка. Я считаю, что в этом отношении можно говорить о грани нервного срыва, за которую не надо заходить.
Невозможно сохранить язык в законсервированном, пусть приятном для нас состоянии, язык развивается вместе с миром, а мир настолько сильно изменился за последние годы, что язык, к примеру, 1980-х годов не может обслуживать наш разговор об изменившемся мире. Возврата не будет, это надо понимать. А дальше стараться спокойнее относиться к неизбежному. Но это не должно быть пассивное отношение, с чем-то нужно бороться, где-то утверждать новые нормы. И в этой ситуации было бы разумно не ненавидеть собеседника, а договариваться, понимая, что мы вместе формируем язык – все поколения, все социальные слои.
- То, что вы говорите, звучит обнадеживающе, но столкновение с реальностью вызывает иные чувства. Например, идешь по Москве, висит плакат «Отдайся шопингу», поворачиваешь налево, стоит указатель «Подземный паркинг». В моем районе висел огромный рекламный щит, на котором было начертано «Шопинг – это празднинг», это уже симфонический уровень. Дети, которые сейчас осваивают русский язык, вполне вероятно поход за покупками будут называть шопингом, не зная русского значения слова. Это не опасно для русского языка через двадцать пять лет?
- Все слова на «а» - это слова заимствованные, из церковнославянского и других языков. Мы разве приходим в ужас от слова «абажур»?
- Но ведь не было русского слова для обозначения этого предмета.
- Верно, не было. Возьмем чехарду с названием профессий. Мы сейчас ужасаемся, что появилась масса новых слов: сейлзменеджер, акаунтменеджер и т.д. Всегда есть нечто отрицательное и нечто уравновешивающее. К примеру, сегодняшние стилисты – это фактически парикмахеры. Но ведь слово «парикмахер» тоже заимствованное, в свое время оно вытеснило «цирюльника» и «брадобрея». Нам от этого стало хуже? Мы привыкаем к словам, передаем их следующим поколениям. То, что люди будут употреблять слово «шопинг», их язык не испортит. Ну будет такое слово в русском языке. Присутствие слова «парикмахер» не портит русский язык, при том что оно трудно произносимо: сочетание «к» и «х» для русского языка не очень характерно. Но привыкли, а раз привыкли – это наше слово, мы его освоили. Замечательное свойство русского языка заключается в том, что он легко осваивает иностранные слова. Я иногда использую термин «одомашнивает», потому что он включает их в свою систему. Пример, немного навязший в зубах, - слово «пиар», которое многие не любят. Но русский язык его освоил, возникли однокоренные слова «пиарщик», «пиарить» и т.д. Такое освоение в русском языке происходит очень интенсивно, многие иностранные слова входят в словообразовательную и фразеологическую системы. Но когда идет такой густой поток заимствований, людям трудно, это их раздражает. Нам сейчас тяжело, вторгается много новых слов, часть из них будет отброшена. Когда период активного заимствования завершится, в русском языке останется некоторый набор слов, к которому следующее поколение привыкнет. Ощущения, что сосед говорит на каком-то иностранном языке, уже не будет. Нас раздражает именно эта чуждость, которая прорывается в наш родной язык.
- Где граница, дойдя до которой, нужно начинать тревожиться. Вы говорите: все нормально, все перемелется.
- Заметьте, я не говорил, что все нормально. Все нормально с высоты птичьего полета. Если смотреть с высоты говорящего по-русски, ситуация ненормальная. Уже нужно тревожиться, уже нужно обсуждать, хорошо использовать такое-то слово или нехорошо. Это многосторонний процесс. К примеру, журналисты и разного рода профессионалы вбрасывают новые слова. Надо обсуждать: нужно ли это слово, если у нас уже есть свое. В этом обсуждении и происходит утряска. Я не говорю, что все нормально, но я и не говорю, что нужно впадать в панику и кричать, что мы гибнем.
- Дело не в том, чтобы кричать или молчать. Скажем, французы предпринимают конкретные действия, они не пустили к себе английскую компьютерную лексику, придумали свое слово, обозначающее компьютер. Они заботятся о своем языке. У нас все – от самого рядового человека до президента страны – высказываются о необходимости беречь и развивать наш язык, при этом послушаешь улицу, включишь телевизор – и становится не по себе.
- Страны и народы устроены по-разному. Во Франции решение по поводу компьютерной лексики принимал специальный Совет, который утвердил французское название значка электронной почты, французы так его и называют. Я не уверен, что если бы наши академики рекомендовали нам называть этот значок каким-то определенным словом, народ это принял бы. У нас другие традиции, другое отношение к языку, другое отношение к авторитетам. Можно собрать авторитетных людей и попросить их рекомендаций, они их дадут, но мы все равно будем говорить иначе. Французы более нормативны, мы более анархичны.
- Если бы все ограничивалось компьютерной лексикой, было бы просто замечательно!
- Мы оказались в центре урагана, он обязательно пройдет, что-то снесет, что-то оставит. Тревожится, конечно, надо. То количество статей, передач на радио и телевидении, которое посвящено русскому языку, говорит о том, что мы реагируем на происходящее. Помните, какую бурную дискуссию вызвала попытка внести некие изменения в орфографию: например, слово «парашют» писать с буквой «у». Это было категорически отвергнуто. Дискуссия идет все время, иногда в ней рождается истина, иногда она проходит по касательной по отношению к языку. Это неизбежный процесс, который переживаем не только мы. Все языки в мире подвержены аналогичным процессам. Все находятся под влиянием лингвистической глобализации: английский язык влияет на все языки. Вторая тенденция, присутствующая во всех языках, - очень быстрое изменение мира. Прежде всего технологическое. Появляется столько всего нового, что язык должен изменяться, чтобы это новое описывать.
- Вы сравнили нашу языковую ситуацию с ураганом. Недавние настоящие бедствия в Америке свидетельствуют о том, что возможны две тактики. Первая – заколачивать окна домов щитами и баррикадироваться. Вторая – уехать в укромное место и – будь что будет.
- Думаю, что у нас нет возможности заколачивать окна. В обществе довольно распространено мнение, что язык нужно защищать. Причем призывы обращены к власти. Мы видим, как они ничего не защитили: принятие Закона о языке не изменило ничего. Дело даже не в том, что хорошо или плохо обращаться к власти, а в том, что это ничего не меняет. Какую бы комиссию из умных людей мы ни создали, она нас не спасет. У нас не работают механизмы на законодательном уровне, но язык формируется совершенно разными людьми. Он формируется и академиками, которых немного, и журналистами, которых много, и гламурной публикой, которой немало, и разного рода профессионалами, которых определенное количество, и бандитами, круг которых сегодня определить сложно. В этом котле переваривается все. Все очень волновались, когда в русский язык вошло много бандитской лексики. Но ведь сейчас почти все вышло из него. Что-то задержалось, стало словами общеупотребительными, например, слова «наезд» и «крыша». А многие ушли: сейчас слово «стрелка» в бандитском смысле никто практически не употребляет. Произошел отсев. В 1990-е годы нельзя было обойтись без бандитской лексики, бандиты были очень важными персонажами. Сейчас наверняка они есть, но они живут своей жизнью. Но некоторые слова из бандитской лексики в языке сохранились и переосмыслились. Мы сегодня «крышу», «разборку» и «наезд» понимаем уже, очень хочется сказать, не чисто по-бандитски, а широко: в разговоре вполне культурных людей может прозвучать – ты на меня не наезжай. Это слово осталось в языке не как реалия бандитского мира, а как некое общее агрессивное действие. Опять же – ничего страшного с русским языком не произошло. Это пример волны, которая хлынула в язык, из этой волны осталось несколько словечек. Тот же «беспредел», о котором я писал. Это слово сделало потрясающую карьеру. Оно первоначально означало некоторую ситуацию на зоне, а вершиной его стало использование в документах МИДа, то есть в официальном тексте. Злиться сейчас по поводу этого слова не стоит, оно на слуху, мы к нему уже привыкли.
- Меня, признаться, оно раздражает.
- Вас раздражает, а следующее поколение – вовсе не раздражает. Наша психологическая проблема состоит в том, что представители разных поколений по-разному реагируют на разные слова. К примеру, меня страшно раздражает слово «блин», а молодой человек даже не понимает моего раздражения. У меня нет логичного объяснения, что я прав, а он – нет. Просто у меня другое восприятие, другой слух. Мы по-разному слышим: кто-то возмущается, а кто-то не видит и повода для возмущения. Но нынешняя ситуация характеризуется вот чем: новое поколение не всегда воспринимало язык настолько отлично от старшего. Сегодня эта граница стала трещиной, нас разделяющей. Язык очень быстро изменился: появилось много новых слов, изменился современный речевой этикет. Все это старшим поколением воспринимается как порча языка, а молодое поколение этого не воспринимает – оно в этом выросло.
Проблема сленга существовала всегда, но раньше молодое поколение понимало: со своими я буду на сленге, а с мамой и папой – на общепринятом языке. Сегодня все перемешалось, сленг врывается в разговор любого поколения с любым поколением. Произошло расширение границ в обществе и в языке.
- Существенным плодом этой либерализации стало изменение статуса мата. Дело не в том, что он зазвучал, а в том, что говорящие не понимают, на каком языке они разговаривают. Мат десакрализован. На нем молодые мамаши разговаривают со своими детьми. Это просто другой язык.
- Тут очень важное явление с точки зрения системы языка. Вы правильно сказали, что произошла десакрализация мата. Матом ругались очень многие, нельзя сказать, что сейчас ругается больше. Но сейчас ругаются в таких ситуациях, в которых раньше это было невозможно. Мужчины не ругались при женщинах, а женщины – при мужчинах. Очень жесткие запреты были между поколениями: взрослые не ругались при детях, а дети – при взрослых. Сейчас эти запреты сняты. Это печальное явление. При этом мы фактически теряем мат как сакральную силу, используемую в особых ситуациях. Сейчас мат стал обыденностью, перестав быть привлекательным.
- А он может исчезнуть?
- Если эта тенденция возобладает, то как важное явление культуры он погибнет. Мы движемся в сторону европейской ситуации, где есть некоторое количество бранных слов, используемых очень легко.
Важная деталь. Это единственная область языка, на которую можно было бы оказать воздействие. Могли бы быть введены запреты на публичное использование мата на радио и телевидении. Вместе со свободой общественной пришла ложно понятая языковая свобода, разрушающая культурные запреты. В 1990-е годы мат прорвался повсюду: на радио, на телевидение, на сцены театров. Сейчас некоторый откат произошел, но не к прежней ситуации: раньше мат на радио и телевидении был невозможен в принципе, сейчас его забивают пикающим звуком. Он присутствует, но немного вуалируется. Я принимал участие в разных дискуссиях, в том числе и о мате, могу сказать, что реакция на эту проблему неоднозначна. Большинство реагирует раздраженно-взволнованно и хотело бы запретов, но очень многие довольны нынешней ситуацией. У нас нет общественного единства даже по отношению к этому явлению.
- Еще одна важная проблема современного языка – слова-паразиты. Ужасающее засилье слова «достаточно», один человек договорился до такого перла: этого у нас достаточно мало. В каком-то ток-шоу девушка произнесла: «Если ты тряпка на собеседовании, ты тряпка и по жизни». Это « по жизни» - бич нашего времени. А откуда оно взялось?
- Есть две гипотезы, обе вполне достоверны. Первая связана с языком так называемых геймеров (компьютерных игроков), играющих в ролевые игры, где они начинают исполнять некую роль – рыцаря, дракона и т.д. Возникает раздвоение мира: в игре они кто-то, а «по жизни» (в реальности) студенты. Вторая гипотеза мне представляется более правдоподобной, но проверить это очень трудно. Предполагается, что это словосочетание пришло из зоны. Тут тоже раздвоение мира: в зоне он кто-то, а «по жизни» шофер. Мы видим, что это выражение вырвалось за пределы мира, где оно возникло, и стало чрезвычайно популярным. Что такое слово-паразит? Это слово, которое теряет свой смысл и становится очень частотным уже без смысла. К примеру, «как бы» существует в языке и что-то значит, но сейчас употребляется совершенно бессмысленно.
- По-моему, «как бы» вошло в язык с появлением существовавшего в андеграунде постмодернизма, сейчас оба персонажа уходят на задний план.
- Красивая гипотеза, но уж очень она изысканна в том смысле, что постмодернизм может влиять на наше сознание. Если постмодернизм внедрил в язык «как бы», то бандитский язык ввел «типа», оба означают «вроде».
- Одна из кардинальных проблем русского языка – вариативность. Лингвистика – это наука, местами даже стремящаяся к точности, от нее можно было бы ожидать большей определенности. Но сталкиваешься с тем, что ударение можно ставить и так, и этак. Спрашиваешь: а почему? В ответ: а потому. Меня легко можно обвинить в манихействе, тем не менее, я считаю, что в языке не должно быть много тумана.
- Кто должен быть точным: наука или язык? Если язык неточен, если он разнообразен, должна ли наука быть точнее собственного объекта изучения?
- Я говорю о совершенно элементарных вещах: почему правильно и «кулинАрия», и «кулинарИя»?
- В Институте русского языка существует легенда, которую проверить невозможно. Однажды на телефон «Службы русского языка» сел директор Института Виноградов, он отвечал на вопросы в течение дня. Назавтра раздался шквал звонков с требованием убрать этого человека. Люди звонили, чтобы узнать, как правильно, а академик Виноградов говорил: можно и так, и так.
Огрублено говоря, есть лингвисты двух типов. Одни описывают норму и дают предписания. Они говорят: правильно «доцЕнт», «портфЕль» и «процЕнт» и неправильно «дОцент», «пОртфель» и «прОцент». «Кофе» исключительно мужского рода и ни в коем случае среднего. Другой тип лингвистов описывает, как на самом деле люди говорят на этом языке. И тут выясняется, что «кофе» среднего рода уже у подавляющего большинства носителей русского языка. Более половины говорит «звОнит». Подавляющее большинство людей путает «одевать» и «надевать». Есть две позиции. Либо лингвист упирается и говорит: несмотря ни на что, правильно «звонИт». Либо лингвист начинает уступать и в словарях появляется: допустимо и так. Разумный лингвист, задающий норму, всегда поддается воздействию массы. Это неизбежно. «КулинАрия» - старая норма, она проиграла конкуренцию норме новой - «кулинарИя», и лингвисты признали существование новой нормы. Процесс был следующим: вначале «кулинАрия» хорошо, «кулинарИя» недопустимо, затем «кулинАрия» хорошо, «кулинарИя» допустимо, дальше обе нормы равны, последний этап – «кулинарИя» правильно, «кулинАрия» - устаревший вариант.
- Культура – это путь вверх, она предполагает усилие, личное напряжение. Почему нужно опускаться до уровня масс, а не держать планку, чтобы массы старались подтянуться?
- Потому что массы подтягиваться не будут. Вы пытаетесь законсервировать язык. Два примера по этому поводу. Однажды в словаре я обнаружил, что правильно говорить «фОльга». Я не знаю ни одного носителя русского языка, который говорил бы «фОльга». Авторы словаря могут встать в позу и сказать: пусть все говорят «фольгА», но мы все равно будем писать «фОльга». Это абсурд.
Есть искусственные языки, самый известный из них эсперанто. Такой язык создается как идеальный, в нем все должно быть правильно. Как только искусственный язык начинает использоваться, в нем происходят изменения. Даже идеал не может существовать в неизменном виде.
Что такое язык? Где он: в словаре или в нашей речи? Можно, конечно сказать: язык вот стоит на полке. Но все не могут разговаривать правильно. Не может быть весь народ, тем более такой большой, как наш, поголовно грамотным. Функция языковой нормы состоит в том, чтобы стратифицировать общество по уровням: это сверхграмотный, это нормальный, это неграмотный, это абсолютно безграмотный. Словарь создает некую норму, но язык гораздо богаче словаря. Язык – это все пространство, говорящих на нем, в том числе безграмотных людей. Лингвист не должен издавать свой словарь из года в год, ничего в нем не меняя. Он должен наблюдать за тем, что происходит в языке.
- И напоследок вопрос, связанный с распространенным клише – великий и могучий русский язык. Он действительно велик и могуч, и что его таковым делает?
- Если мы говорим о мощи языка, мы говорим и о невозможности его гибели. Сейчас ведь гибнут языки, это касается далеко не только языков малочисленных народов. Происходит сужение сферы употребления некоторых вполне благополучных языков. Скажем, один норвежский славист говорил мне, что научные статьи он пишет не по-норвежски, а либо по-русски, либо по-английски. У него в Норвегии два-три коллеги, больше его читать никто не будет. Так же поступают, скажем, голландские физики. Это означает, что некоторые вполне благополучные языки перестают обслуживать некоторую область, в этом месте они ссыхаются и сужаются.
Я утверждаю, что величие и могущество русского языка основывается на двух столпах. Первый: великая русская литература, которая существенно поддерживает язык. Второй: как это ни парадоксально прозвучит, огромное количество не очень грамотных людей. Они никогда не перейдут на английский язык, как это происходит в современных европейских обществах, которые стали двуязычными, что является некоторой угрозой их языкам. А нас много, часть из нас малограмотна, поэтому никакого английского языка в нашем обществе как подавляющего не будет.
Сергей Шаповал
"Культура", №36
